Неточные совпадения
— Слушай, Янкель! — сказал Тарас жиду, который начал перед ним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их не видели. — Я спас твою жизнь, — тебя бы
разорвали, как
собаку, запорожцы; теперь твоя очередь, теперь сделай мне услугу!
—
Собаки его мне шлейф
разорвали! — жаловалась Крицкая.
Отмахиваясь от них своими длинными рукавами, он закричал, но
собаки еще пуще на него накинулись, и одна из них, более других смелая, стала хватать его за шинель и
разорвала ее.
Кончилось тем, что ее за острогом на валу
разорвали собаки.
— Ну, дьявол, греби же!.. Тише!.. убью,
собаку!.. Ну же, греби!.. Раз, два! Пикни только!.. Р-разорву!.. — шипел Челкаш.
Но в этих платьицах нас на улицу не посылали, потому там
собаки…
разорвать могли, а велят, бывало, одеться, когда обе госпожи за столом кофей кушают, и чтобы во время их кофею на ковре против их стола бороться.
Покойный дядя был страстный любитель псовой охоты. Он ездил с борзыми и травил волков, зайцев и лисиц. Кроме того, в его охоте были особенные
собаки, которые брали медведей. Этих
собак называли «пьявками». Они впивались в зверя так, что их нельзя было от него оторвать. Случалось, что медведь, в которого впивалась зубами пиявка, убивал ее ударом своей ужасной лапы или
разрывал ее пополам, но никогда не бывало, чтобы пьявка отпала от зверя живая.
— Паки и паки, съели попа
собаки, если бы не дьячки,
разорвали бы в клочки…
Бурмистров был сильно избалован вниманием слобожан, но требовал всё большего и, неудовлетворенный, странно и дико капризничал:
разрывал на себе одежду, ходил по слободе полуголый, валялся в пыли и грязи, бросал в колодцы живых кошек и
собак, бил мужчин, обижал баб, орал похабные песни, зловеще свистел, и его стройное тело сгибалось под невидимою людям тяжестью.
Собрались женщины и стали выть над нею, как
собаки, охваченные тоской и ужасом. А она, ускоряя движения и отпихивая протянутые руки, порывисто кружилась на трех аршинах пространства, задыхалась и бормотала что-то. Понемногу резкими короткими движениями она
разорвала на себе платье, и верхняя часть туловища оголилась, желтая, худая, с отвислыми, болтающимися грудями. И завыла она страшным тягучим воем, повторяя, бесконечно растягивая одни и те же слова...
— А разве не о нем я говорил? Разве история этого куска мыла не есть история вашего человека, которого можно бить, жечь, рубить, бросать под ноги лошадей, отдавать
собакам,
разрывать на части, не вызывая в нем ни ярости, ни разрушающего гнева? Но кольните его чем-то — и его взрыв будет ужасен… как вам это известно, мой милый Вандергуд!
Этот страшный хозяин, похожий на разбойника; эти злые, мохнатые
собаки, готовые
разорвать ее по одному его приказанию; эти плутоватые, недобрые дети, брат и сестра, которые с таким недоброжелательством смотрели на нее!
Между тем у бедного Фридриха Адольфовича сердце ныло от страха за своего пернатого питомца. Выпущенный на свободу попка мог свободно уйти и заблудиться где-нибудь за хутором; наконец, его могла заклевать домашняя птица,
разорвать собака и мало ли еще какие ужасы грозили попугаю, выпущенному впервые в сад из клетки.
— После?.. Для тебя… от одной маковой крупинки
разорвало ту же
собаку! Все скрепил золотой петлей! Не бойся, тебя в лжецы не поставлю, Михайло Яковлевич!